» Жан Кокто (Jean Cocteau) Творческая лаборатория Театр "Артефакт" Санкт-Петербург

Кажущаяся лёгкость и непостоянство его музы многих наводили на мысль, что Кокто — ребёнок, который играет. Так просто было объяснить преодоление любых границ — без видимого усилия и борьбы; презрение условностей любого рода — без презрительности; ненавязчивость дерзости.

Род его занятий не определить ни одним, ни тремя словами.
Поэт? Разумеется: всю жизнь слагал изысканнейшие строфы, удостоился своеобразного и редкого титула «принц поэтов» и на склоне лет вошёл в число «бессмертных», был препоясан шпагой и облачился в зелёный камзол Французской академии. Однако выпускал и книги рисунков, делал афиши, плакаты и декорации к спектаклям, а помимо того — удивительно расписал несколько церквей в окрестностях Парижа, в Вильфранш-сюр-Мер и даже в Лондоне. Были ещё и пьесы Кокто-драматурга, нередко сопровождавшиеся скандалами и всегда — шумом, собиравшие лучших актёров — Шарля Дюллена, Ивонн де Бре, Жанну Моро, Эдвиж Фейер, Жана Маре, — пьесы, идущие по всему миру и сейчас, известные в России: «Священные чудовища», «Ужасные родители», «Двуглавый орёл», «Человеческий голос»; были фильмы по сценариям Кокто — «Вечное возвращение», «Ужасные дети», «Рюи Блаз»; фильмы, поставленные режиссёром Кокто по собственным сценариям, — «Кровь поэта», «Орфей», «Завещание Орфея»; кроме того, не раз он выступал и как актёр…

Это Сергей Дягилев создал фокусника Кокто, сказав ему своё знаменитое «Жан, удиви меня!» Жан удивил — и удивлял с тех пор всю Францию. Кокто говорил, что Дягилев заставил его умереть, чтобы родиться настоящим Жаном Кокто — поэтом. Эта смерть и это возрождение случились в 10-е годы ХХ века, когда весь Париж свели с ума Русские сезоны Дягилева. Сумасшествие постигло не только впечатлительных юношей в возрасте Жана, тогда 20-летнего богемного поэта. Участь его разделили вполне зрелые, много повидавшие ценители прекрасного — Огюст Роден, Марсель Пруст, известный портретист Жак-Эмиль Бланш, Коко Шанель… Удивив Дягилева, Кокто стал одним из его сотрудников. Он делал афиши с портретами Нижинского и Карсавиной, сочинил сначала довольно заурядное либретто к балету «Синий бог», но потом придумал ни на что не похожие «Парад» и «Голубой экспресс».

«Парад» был клубком диких по тем временам идей. Балет не имел сюжета — зазывалы перед нарисованным балаганом демонстрировали фрагменты своих номеров, но главного — того, что происходит внутри, — никто не увидит; публика удивлялась и возмущалась. Но не уходила. Музыка представляла собой обработку уличных мелодий, действие сопровождалось шумами — стуком пишущей машинки, рёвом двигателей. Движения, имевшие самое приблизительное отношение к танцу, по большей части придумал сам Кокто, а костюмы и декорации сделал Пабло Пикассо.

Над «Парадом» работали в военное время, хотели отвлечь сограждан от суровой действительности, а парижане сочли себя оскорблёнными, и описание грандиозного скандала, с драками в партере, с криками «Пикассо — бош!» и даже «Русские — боши!», многие свидетели приводят в своих мемуарах. Через три года, в 1920-м, Париж принял «Парад» с восторгом, и Дягилев навсегда оставил его в репертуаре.

Похоже, именно дягилевская антреприза показала Жану Кокто, как искусство выходит за пределы любых границ и перегородок — стиля, направления или даже вида и жанра… Дягилев не боялся никаких экспериментов — всё, что талантливо, ему годилось. Это искусство не знало правил касты, не подчинялось никакому «изму». Дягилев спокойно ставил вперемежку романтические и кубистические, сюрреалистические и абстрактные балеты — за что его дружно терпеть не могли все идейные «исты». Та же участь постигнет Кокто. Его назовут фокусником и обманщиком: он только что заставил поверить в себя — авангардиста с «Парадом», с фарсом «Бык на крыше», однако «Новобрачные с Эйфелевой башни», пантомима в сопровождении текста и музыки, отдают пародией и на авангард, и на сограждан, и на себя — верного «иста»; а Кокто уже примеривается к сюжетам библейским, классическим, задумывает «Давида» на музыку Стравинского, в 1922-м ставит «Антигону», в 1923-м начинает «Эдипа» (в этой пьесе Кокто будет играть сам) и намного позднее — «Ужасных родителей», навсегда полюбившуюся зрителям пьесу о современниках…

Он показывал фокусы, обманывал, удивлял. Исчезал там и появлялся здесь — что в искусстве, что в жизни он был мастером побегов и дерзких проникновений. Не видел запретности «запретных тем» — совершенно откровенная эротика, нормально и нетрадиционно ориентированная, жизнь сутенёров, проституток и юношей с панели, опиум и кокаин вписаны без малейшего нажима, надрыва или апломба в самые светлые и проникновенные тексты (впрочем, безысходных или просто мрачных текстов у него и вовсе нет). Кажущаяся лёгкость и непостоянство его музы многих наводили на мысль, что Кокто — ребёнок, который играет. Так просто было объяснить преодоление любых границ — без видимого усилия и борьбы; презрение условностей любого рода — без презрительности; ненавязчивость дерзости. «Вечный гамен», он и внешне всю жизнь походил на мальчишку, худой и лёгкий, с торчащими даже в старости смешными вихрами на голове…

Всю жизнь находились желающие опекать гамена. Всегда рядом с Кокто были сильные, решительные, яркие женщины — Мися Серт, Шанель, Эдит Пиаф, Франсин Вейсвейлер. Он принимал опеку. Эдит Пиаф в одном из писем говорила Кокто, что ей всегда хочется защитить его от жестокостей мира, но после каждой встречи она чувствует, как Жан помогает ей жить в этом мире. Он был возлюбленным и другом Раймону Радиге, Жану Деборду и Жану Маре — и помог состояться каждому из них.

Щедрая любовь и смелая дружба хрупкого поэта всегда были с тем, кто слаб, рядом с кем опасно. Писателя Жана Жене, когда того судили за воровство, Кокто защищал в суде. Поэта-священника Макса Жакоба арестовало гестапо, и Кокто начал кампанию за его освобождение. Он почти что сумел это сделать, но приказ об освобождении опоздал — больной Жакоб умер в тюрьме.

Кокто не боялся ни боли, ни смерти — даже сознавая, что стоит у неё на пороге. Но Смерти в «Орфее» он придал черты некогда любимой женщины, Натали Палей, и говорил, что мёртвые совсем недалеко — мы разделены с ними, как две стороны одной монеты. Артист, он странным образом был независтлив и неревнив к чужому успеху — редкий случай! — и подталкивал к творчеству всех, кто был с ним рядом.