Манифесты Театра «Альфред Жарри»
Театр «Альфред Жарри»1
Театр несвободен от дискредитации, постепенно рас¬пространяющейся на все формы искусства. В атмосфере хаоса неприсутствия, искажения природы всех челове¬ческих ценностей, при той тоскливой неуверенности, ко¬торая охватывает нас, когда речь заходит о необходимос¬ти или о роли того или иного искусства, той или иной формы духовной деятельности,— идея театра, вероятно, поражена более всего. В массе спектаклей, ежедневно идущих на сцене, напрасно искать то, что отвечало бы идее абсолютно чистого театра.
Если театр — это игра, то у нас слишком много других серьезных проблем, чтобы мы могли проявить хоть ма¬лейшее внимание к чему-то столь случайному, как игра. Если же театр не игра, если это подлинная реальность, то нам прежде всего надо решить вопрос о том, каким обра¬зом можно вернуть ему статус реальности, как сделать из каждого спектакля своего рода событие2.
Наше бессилие поверить, отдаться иллюзии—бес¬предельно. В идее театра уже нет для нас чего-то сверка¬ющего, острого, уникального, неслыханного, цельного, что до сих пор хранят в себе некоторые идеи в литературе или в живописи. Выдвигая идею чистого театра3 и пыта¬ясь найти ей конкретное выражение, мы должны решить одну из основных проблем — выяснить, удастся ли нам
[48]

найти публику, способную проявить к нам минимум необ¬ходимого доверия и открытости, одним словом, сойтись с нами. Ведь в отличие от писателей и художников мы не можем обойтись без публики, более того, она оказывает¬ся одним из полноправных участников задуманного нами дела.
Театр спасти труднее, чем что бы то ни было в этом мире.
Искусство, целиком выросшее на власти иллюзии, которую оно более не в силах поддержать, обречено на исчезновение.
…Слова могут иметь в себе эту силу иллюзии или не иметь ее. У них есть свое собственное значение. Но деко¬рации, костюмы, искусственные жесты и крики никогда не смогут заменить ожидаемую нами реальность. Именно это важно: создание особой реальности, непривычное те¬чение жизни. Театр должен дарить нам этот эфемерный, но подлинный мир, соприкасающийся с реальным4. Он должен быть создан, этот мир,—или же нам придется обойтись вовсе без театра.
Что может быть более низкого и в то же время мрач¬но-ужасного, чем спектакль из полицейской жизни! Об¬щество узнает себя в сценах, где царит дух той невозму¬тимости, с которой оно распоряжается жизнью и свобо¬дой людей. Когда полиция готовит облаву, это чем-то напоминает движения в балете. Агенты ходят взад-впе¬ред. Зловещие звуки свистка режут воздух. Какая-то скорбная торжественность начинает сквозить во всех движениях. Мало-помалу круг сужается. Движения, ко¬торые в начале казались случайными, постепенно обрета¬ют смысл, открывается и та точка в пространстве, кото¬рая до сих пор служила как бы центром вращения. Это обычно какой-нибудь дом, любого вида, где двери неожи¬данно распахиваются, изнутри появляется толпа женщин и медленно идет, словно стадо на бойню. Напряжение растет, но последний удар, оказывается, был предназна¬чен не каким-то контрабандистам, а всего-навсего группе
[49]

женщин. Наше волнение и наше изумление достигают предела. Никогда столь удачная постановка не заканчи¬валась подобной развязкой. И мы, конечно, так же вино¬ваты, как эти женщины, и так же жестоки, как эти поли¬цейские. Спектакль поистине завершенный. Такой спек¬такль и есть идеальный театр5. Тревога, чувство вины, победа и удовлетворение сообщают тон и смысл тому со¬стоянию духа, в котором зритель покидает театр. Он по¬трясен и встревожен внутренним динамизмом спектакля, имеющим прямое отношение к тревогам и заботам всей его жизни.
Иллюзия будет направлена не на правдоподобие или неправдоподобие действия, а на коммуникативную силу и реальность такого действия.
Теперь ясно, к чему мы клоним? Мы клоним к следую¬щему: чтобы в каждом поставленном спектакле мы игра¬ли серьезную роль и чтобы весь смысл наших усилий сво¬дился к подобной серьезности. Мы обращаемся не только к уму или чувствам зрителей, а к самому их существова¬нию. Их и нашему. Мы разыгрываем собственную жизнь в спектакле, идущем на сцене. Если у нас не будет доста¬точно ясного и глубокого ощущения, что какая-то части¬ца нашей сокровенной жизни задействована там, внутри, мы не станем продолжать наш опыт. Приходящий к нам зритель должен знать, что ему предстоит претерпеть настоящую операцию, опасную не только для его ума, но и для его чувств и плоти. Отныне он будет ходить в театр, как он ходит к хирургу или дантисту: в том же состоянии духа, с мыслью, что он, конечно, не умрет, но что это серьезно и что ему не выйти оттуда невредимым. Если бы мы не были уверены в том, что сможем действительно серьезно задеть его, мы сочли бы себя недостойными на¬шего дела, в его абсолютном смысле. Зритель должен быть уверен, что мы способны заставить его закричать.